Очерки изъ жизни бѣлорусской деревни (1899)/У тіятри
| ← Изъ жизни Лепельскихъ крестьянъ | У тіятри Драматычны абразок Аўтар: Аляксандр Пшчолка 1899 год |
| Іншыя публікацыі гэтага твора: У ціятры. |
Прапануем да спампаваньня!
У ТІЯТРИ.
(Разсказъ бѣлорусса).
Сижу я, братцы, у тымъ самымъ тіятри, ажъ сичасъ одинъ у скрипку — пись, другій подняу трубу — прогудѣу, третій повѣщау роговень — зару́хау. Кажиный наладіу для порядку свой штрументъ. Слухаю я низграбно, трубять, да ня тымъ трахтомъ. Скуголють, ажъ не ловко слухать. Тый же, што снднть посередки, мѣтіу, мѣтіу, да якъ маханеть кнутовищемъ, а тыи, што съ боковъ, кажиный съ свойго штрумента якъ стибануть, якъ равнуть, якъ сыпнуть! Во, братцы, кого послухать!.. Ого-го! Гэта не шутки!.. Панасовы цимбалы? — Тьфу! Ннчего ты, Хведосъ, не стоишь послѣ того!.. И Сидоровы никуды варты![1] И Петрусева скрипка и близко не подходить! Боже упаси! Коли бъ усѣ цимбалы собрать и самого Язепа, и Маркову дуду, и Змитроковыхъ мальцевъ у рядъ поставить, и Сидору кнутовище у руки — и то ни близко! Барани Бо-о-гъ! Потому ни трубы, ни басэ́дли, ни поукадки… Якіи трубы? Што дымъ идеть? — Тьфу! Ату тебе, Микита, ату, болото! Што ты видіу? Ннчего ты не видіу! Ти видіу только болото, деревню, да свинней!… Труба ета блискуча, якъ самаваръ, съ первѣйшаго мясяндзоваго матэрьялу. Одна ревѣть, другая храпить. Бу-ву-ву! — во якъ.
Опять же дудки, на вродѣ желеекъ, тыи больше верха: тиль-тиль-тиль, гдѣ писнить, гдѣ свиснить! Басэдля-жъ здорово гудить, да и работы коло ее довольно. Жарты енъ чешить смыкомъ, ажъ лобъ треть. Здоровая махина, досать працы! Ну и такъ съ мелкоты у скрипки дробняку подсыпають довольно, ва-лють въ одну руку и все по книжкамъ глядять. А тыи кнутовищемъ знай махаить и туды, и сюды, прямо подъ носъ ближающимъ подступаить. Жарили, жарили, тады стали, а жулейки я скрипки давай сами по сабѣ разныя штуки выводить. Выводють, скуголють. И труба къ имъ помалу пристала. Я-жъ думаю: вотъ табѣ разъ! Свели на быки… Ажъ сичасъ тый самый кнутовищемъ якъ махну́у къ тому, што на концѣ сидить, а тый размахнууся балдавешкой, да якъ дась по поудежку, а поудежить — лопъ, лопъ, лопъ!… Ажъ прямо у пятки болить. Подъ конецъ же, якъ разошлися, якъ сыпнули, скорѣй, скорѣй, енъ кнутовищемъ жаріу, жаріу и — бацъ! Стали усѣ и стоять…
Паны ти былн? Да такъ што усе паны. Зъ нашихъ, Зъ мужиковъ, не видить. И я достукауся за тое, што Симоновы болоты надѣ́у и у Трохима ботовъ доста́у. Ни усякаго и пустють. Гдѣ я сидѣу? У верху. А у низу — паны, на землѣ знацца, на стѣнахъ — паны. Ябъ на стѣнахъ? А такъ, ежели, напрамѣръ, прибить Къ стѣнамъ карзинки и у карзинки наторкать разныхъ пановъ, а у стѣнѣ зробить вокны, а у вокнахъ двери, а черезъ двери ходъ. Дыкъ вотъ ты, напр., сидишь у карзинки, а захотѣу вонъ, отперъ — и вали, куды хочешь… Табѣ смѣхъ, болото ты!… Только у низу паны найбольшн зъ мужчинъ, у переди зъ лысыхъ боли, тады зъ войско́выхъ, зъ урядинковъ, зъ приставовъ, а на стѣнахъ паны съ панятами и зъ жонками. Али надѣты уси, — волкъ ихъ зъѣшь, — ловко. Правда, тонковаты троху зъ боковъ, али ннчего. Усе боли у чирвономъ, а руки голы, якъ вотъ, коли дежу мѣсють бабы и такъ коло шей ни въ застежку, на головѣ волосы помеломъ, а самн фуфыруцца, смяюцца, глазами во гэдакъ, а тым, сзаду што стоять, — у ихное вухо нѣшто шепчуть. Тамъ жа на корзинкѣ ящики отъ табаки, изъ тыхъ ящиковъ пани потроху беруть и помалу каштують у прикуску.
Тады што было? Тады якъ сыгралн троху, кажиный пошоу отдахнуть и я драбанӱу. Усе боли коло боку держу и усе вижу. Паны лупють у харчевѣ[2] и тычасъ за горѣлки. Правда стибають лоуко. Только не такъ, якъ у насъ: у насъ боли прямо зъ горла да у горло. А тамъ килишки, и закуска, и рыжій человѣкъ коло ихъ бѣгаить. Я ета вынуу цибукъ, хотѣу покурить… Ажь нѣйкій курносый кажить мнѣ: „а ты што?“ „Я, кажу, зъ голодерки“, а енъ мнѣ кажить: „подальши, подальши!“ Я тады коло стѣны, да у двери, да не у тын. Заблудіуся. Во кабъ тебе! Правда, рыжій подошоу, поглядѣ́у на мои документы, да мяне за руку да за плечо, да на лѣстницу: „коли, кажить, ты зъ голодерки, такъ и сиди на голодерки“.— „Я, кажу, заблудіуся троху“. „Иди“, кажить, «покуль по шеѣ не получіу“. Али усетаки видно зъ благородныхъ: и говорить ласково, и ни штургаить. Я выши, выши, бокомъ и попау на свой трахтъ, да на своя дуваны…
Гляжу на боки, у верхъ, у низъ. Ажъ разомъ тый самый кнутовищем — шарахъ! А тын кто у трубы, хто у скрыпки… Тады, братцы, и стѣна поднялася. Дадуши-жъ поднялася! Стѣна такая намалеванная, съ конями. Гляжу я. Божухна ты мой! Выскочило много усякаго люду, али не отъ тутошянхъ пановъ, и давай піять. Распинаюцца, крычать, гойкають, бѣгають, скачуть[3] усе во гэдакъ подскокомъ. Тады къ имъ выскачіу нѣхта бѣлый, у балахонѣ. Бѣгаить, скуголить и рукой во гэдакъ показываить. Опять икая-то баба, ти то молодица къ имъ подскочила. Писчить, плачить, ажъ за сердца хватаить. И Богъ вѣдаить якое што тутъ зачиналася, ажъ у глазахъ замитусилося. Ничего не говорють, а плачуть, гойкають, за горло хватають, руки у верхъ подымають. Во такъ боли: го-го-го-го-ги-ги-и! Зайцовъ згоняють? Не-е! Гэта ни балото! Я самъ сперша думау, што значить кого гонють, ажъ не-е. Яны такъ межа собой. Покрычать, пойдуть одинъ къ одному, обнимуцца, цалуюцца и опять разойдуцца. Тады бѣлый — што у балахонѣ — подошоу къ тому, што съ кнутовищемъ, и начау кричать, одинъ крычить, ажъ голосъ трясецца и руку къ ему тянить, а тый, знаить свое дѣло — жарить, а тый тонкій коло басэдли работаить. Гляжу я стѣна валицца, валицца — и закрыла того, што у бѣломъ. А паны давай кричать, хлопають у ладоши, деруть горло, ажъ вочи вонъ. Наибольши съ голодерки жидовье, стукають ногами даже. И тыи, што у карзинкахъ лопали, али потроху… Усякій со всѣхъ силъ кричить: брысь, брысь, брысь! а другого ничого не разобрау. Кричали, пакуль бѣлый черезъ калитку голову не просунуу. Просунууся и кланяицца. Во гэдакъ. Енъ же пошоу къ сабѣ, а яны опять крычать. У нене ажъ у вушахъ затрещало. Думаю сабѣ: пойду, прочухуюся на холодѣ. И пошоу коло стѣны стороняся, да на лѣсницу, да по лѣсницѣ, да къ дверямъ, да къ другимъ (тутъ я опять лысыхъ увидау: мусить къ горѣлки пошли), да къ третьимъ, да за двери. Гляжу ажъ Симонъ и Трахимъ мене ждуть, пипки палють. „Хади“, уажуть, домоу, „бо Мэндаль запреть фатеру. Завтра кажуть, рано треба на машину“. „Бо кабъ вы выхварѣли! Еще, кажу, приставлення будеть!“ А яны: „мои боты, мои копоты, треба на машину“…
А што робить? якъ ни мои, знацца, боты, да ни мои копоты, да отъ кумпанства не оставацца, дыкъ я и драбануу зъ ими на фатеру; а тады и домоу.
Дыкъ вотъ якое дѣло, а не то, што Панасовы цимбалы… Тьфу!